Тяжелое Яйцо, наконец, пришел в себя. Он смутно припоминал пронзительную резь в глазах. Теперь она сменилась тупой болью. Он вытянул стебельки в попытке убедиться, что его глаза не спрятаны под веками, но так ничего и не увидел. Он прислушался своей подошвой, стараясь выяснить, где находится. Вокруг было тихо. Единственным, что уловил слух Тяжелого Яйца, были глухие удары его внутренних насосов и слабый грохот в недрах Яйца.
К нему начали возвращаться фрагменты воспоминаний. Он вспомнил, как вслепую бродил по вершинам Восточнополярных гор, обезумев от боли. В поисках спускового желоба. Полз, падал, соскальзывал в темноте. Новый приступ боли, когда он налетел на сломанную секцию желоба. Вспомнил, как кричал о помощи до содранной подошвы, но так никого и не дождался. Как голодные боли стали мучить его сильнее ожогов. Наконец, ему удалось отыскать еду. В его манипуляторе оказался кусочек, уже готовый отправиться в ротовую сумку. Он умирал от голода. Но по какой-то причине удержался.
Тяжелое Яйцо что-то почувствовал под своей подошвой. Это было тело другого чила. Подвигав подошвой, он ощупал мертвое тело – оказавшееся крупной самкой. Ее кожа была исполосована грубым подобием ножа. Заостренный кусок металла, ставший причиной ран, сейчас находился в одном из его манипуляторов. В другом Тяжелое Яйцо держал добытую еду. Отрастив несколько усиков, он ощупал ими кусочек съестного. Он был гладким, округлым и мягким, а сверху покрыт чем-то вроде кожи…
– Яйцо!!! – завопил он, скрежеща по коре вибрирующей подошвой. – Я чуть не съел яйцо.
У него снова помутился рассудок.
Беспорядочно размахивая глазными стебельками, он вернул яйцо внутрь материнского тела и побрел прочь по пустынной улице. По дороге ему попался магазин с открытой дверью. Это был мякотный бар. Протиснувшись мимо тела бармена, Тяжелое Яйцо обнаружил запас пакетов с мякотным соком. Прочитать названия он не мог, но, досуха высосав несколько из них, уже об этом не думал. Тупая боль в глазах отступила. Ему стало лучше. Набив в грузовые сумки столько пакетов, сколько он мог унести, Тяжелое Яйцо, петляя, снова выбрался на улицу.
– Эй! – крикнул он. Тишина.
– Надо двигаться дальше. Надо кого-нибудь найти.
С трудом передвигая груженое тело вдоль улицы, Тяжелое Яйцо отыскал еще одну открытую дверь. На этот раз он оказался в мастерской. Возможно, здесь ему попадется хороший нож. В итоге нож он не нашел, но обнаружил множество других инструментов. Тяжелое Яйцо вытащил один из них из держателя рядом с рабочей платформой механика. Это была сварочная горелка. В ней имелись резервуары с жидкостями, которые при смешивании воспламенялись до сверхвысокой температуры. Горелка действовала автоматически, и сразу полыхнула длинной огненной струей, стрельнувшей в сторону Тяжелого Яйца. Снова почувствовав нестерпимый жар, он завопил от накатившей на него безумной паники. Его сумки извергли пакеты с дистиллятом мякотного сока, и когда пламя из упавшей горелки коснулось одного из них, пакет вспыхнул, превратившись в яркий шар фиолетово-белого огня.
– Я вижу!! – воскликнул Тяжелое Яйцо, когда опаленный кончик одного из глазных стебельков едва отреагировал на мощный поток света. Завороженный этим сиянием, он, как безумный, стал подбрасывать в растущее пламя пакет за пакетом. Огонь перекинулся на оборудование, и ему пришлось отступить на улицу. Наконец, сварочная жидкость взлетела на воздух, устроив колоссальный взрыв.
Когда Уме-Уми снова включила коммуникатор, ее ждали хорошие новости.
– Пристальный Сенсор с восточнополярной станции заметил крупный пожар и взрыв в Восхождении Скорохода у подножия Восточнополярных гор, – сообщил лейтенант Шенноновская Емкость. – Возможно, это сигнал, либо отсроченная реакция на звездотрясение. Но других признаков жизни на Яйце мы пока что не засекли.
– Значит, это наша единственная надежда, – сказала Уме-Уми. – Я направляюсь к Лагерю Скорохода. Возьму летун, но не для полетов – это требует слишком много энергии. Я буду передвигаться у самой поверхности, где у гравитационных отталкивателей хватает массы, которую можно использовать в качестве точки опоры. В таком режиме я смогу пару раз облететь Яйцо, не потратив весь заряд аккумулятора. – Она помедлила. – Но такое применение достойно сожаления. У меня есть крутейшая игрушка, на которой можно летать в небе, а мне приходится использовать ее, как банальный короглайдер.
Оставив робота за ремонтом омолаживающей машины, Уме-Уми взлетела на небольшую высоту, поддерживая минимальный энергетический профиль, и направила корабль к восточному полюсу. Она летела над сияющей, желтовато-белой поверхностью Яйца, а внизу тянулись многие метры опустошенной коры.
Держась в стороне от разбросанных по коре останков Трамплинного Кольца, Уме-Уми опустилась на ровном пространстве у границ Восхождения Скорохода. Не найдя для своего летуна подходящих креплений, она позаботилась о том, чтобы рядом с кораблем не было никаких твердых предметов – на случай нового коротрясения. Прежде, чем покинуть летун, она связалась с парящей над восточным полюсом станцией и стала ждать ответа.
– Пожар случился в восточной секции, – сообщил Пристальный Сенсор. – Это старый район города у самого основания сверхпроводящего желоба, которым пользовались рабочие Космического Фонтана ПауКон. Вам достаточно отыскать восточно-западную дорогу и двигаться по ней в сторону гор.
В этот момент к разговору подключился еще один голос. Это была Гомановская Траектория.
– Вы должны защищать летун, чего бы это ни стоило, – предупредила ее адмирал. – Пожар могли устроить мародеры. Вы должны взять с собой оружие и отчитываться нам через каждый дотоборот.
– Оружия у меня нет, и одна только дорога к восточному району займет два дотоборота, – объяснила Уме-Уми. – К тому же один пожар – это еще не обязательно банда мародеров. Я доложу, когда прибуду на место.
Пробираясь по улицам опустевшего города, Уме-Уми начала испытывать легкое беспокойство. Они передвигалась без лишнего шума и часто останавливалась, чтобы прислушаться. Наконец, до нее донесся чей-то голос. Это был высокий тенор, принадлежавший подошве самца. Голос фальшивил, а его обладатель, похоже, был пьян. Пока Уме-Уми ползла по улице, пытаясь отследить его источник, ей удалось отгадать мелодию. Это была ее песня, «Очи мои стебельками обвей».
Она дошла до перекрестка и взглянула вдоль улицы. Пьяный, измаранный самец грузного вида слепо брел по городу, перебираясь с одной скользь-дорожки на другую. На месте его глаз виднелись лишь сочащиеся жидкостью язвы на концах обрубков, некогда бывших его стебельками. С покрытой волдырями шкуры свисали лоскуты кожи. В ужасе от его состояния, Уме-Уми неподвижно стояла посреди перекрестка, пока самец приближался к ней, петляя из стороны в сторону. Ее первой реакцией было отвращение. Но оно тут же сменилось жалостью, стоило ей осознать боль и страдания, через которые ему пришлось пройти ради простого выживания, пока она сама порхала по Яйцу на своем роскошном летуне. Он уже почти дошел до третьего куплета, и тогда Уме-Уми ненавязчиво вплела в его пение свой глубокий контральто.
– Другом мне будь и любовью моей. Сверху и снизу со мной будь ты рядом. Очи мои стебельками обвей.
Когда ее собственный голос стал громче, самец затих.
– Я, наверное, и правда схожу с ума! – вслух воскликнул он, выбрасывая на дорогу недопитый пакет дешевого мякотного сока.
– Нет. Это не так, – заверила его Уме-Уми, подползая ближе.
– Вот, значит, как выглядит смерть? – спросил он. – Всю свою жизнь я жаждал Уме-Уми. А теперь мне чудится, что она и правда здесь.
– Это действительно я, – ответил голос, который явно принадлежал Уме-Уми. – Та самая Уме-Уми, которой ты жаждал – я здесь, чтобы о тебе позаботиться. – Она встала рядом с Тяжелым Яйцом, нежно обвила тремя стебельками его израненные обрубки и отвела в больницу, которую заметила в нескольких кварталах отсюда. Они ползли бок-о-бок, и Уме-Уми пела ему песни.
В больнице она отчистила его шкуру, смазала волдыри, забинтовала обрубки глазных стебельков и наполнила его сумки добротной едой. А потом занялась с ним любовью.
Она сосредоточилась на туловище самца, стараясь не обращать внимание на сожженные глаза. Подошва Тяжелого Яйца массировала ее верховину с трепетным наслаждением, а его двенадцать глазных стебельков тем временем все плотнее и плотнее обивали стебельки Уме-Уми, пока два тела не соприкоснулись веко-к-веку. Из отверстий, открывшихся у основания его стебельков, излились капельки телесной жидкости, тут же упавшие в веки Уме-Уми, которые только и ждали этого момента. Их долгая, томительная жажда, наконец-то, была удовлетворена. Уме-Уми расслабилась под обмякшим Тяжелым Яйцом, а капельки тем временем начали свое путешествие по ее телу, направляясь к яйцевой оболочке.