Сидя на паре опрокинутых деревянных ящиков в аллее позади ночного клуба, они по-прежнему слышали пульсацию басовой партии, пробивающейся сквозь стены здания, но здесь, по крайней мере, можно было поговорить.
Карлос показался Адаму самым одиноким человеком, которого он когда-либо встречал. Неужели он все это рассказывал каждому встречному, едва успев с ним познакомиться? Адаму хотелось верить, что это не так и что какая-то особенность в его поведении побудила этого замечательного человека доверить ему свои тайны.
Карлос провел в стране двенадцать лет, но ему до сих пор было тяжело поддерживать живущую в Сальвадоре сестру. Она растила его после смерти родителей – в полгода он лишился отца, а в пять лет не стало матери. Но теперь у его сестры было трое собственных детей, а от мужчины, который приходился им отцом, не было никакого толку.
– Я люблю ее, – сказал он. – Люблю, как собственную жизнь; я не хочу ее лишиться. Но то дети болеют, то в доме нужно что-то починить. И этой херне конца не видно.
От Адама никто не зависел, никто не возлагал на него ожиданий. Его финансы шли то в гору, то на убыль, но даже когда с деньгами было туго, никто кроме него не страдал; другие люди не заставляли Адама чувствовать себя так, будто он их подвел.
– И как же ты снимаешь стресс? – спросил он.
Карлос печально улыбнулся. – Раньше я курил, но это стало слишком дорогим удовольствием.
– Значит, ты бросил?
– Только курить.
Когда Адам повернулся к нему, его разум отправился в блуждания по темноте аллеи, нетерпеливо следуя за сверкающей нитью, не в силах избавиться от ощущения острой потребности, которое говорило ему: «Лови момент, или потеряешь его навсегда». Ему незачем было подолгу тянуть время в их постелях; всего нескольких капель этой сокрушительной эйфории было достаточно, чтобы заменить остальное. Возможно, это и был тот самый мотор, который приводил в движение все последующие чувства, но то, что он тянул следом за собой, напоминало машину новобрачных, украшенную тысячью восторженных доброжелателей.
Он попытался ухватиться за грохочущие банки их ссор, провести пальцами по грубой текстуре мелких дрязг и выпадов, взаимно уязвленной гордости, разбитых вдребезги добрых намерений. Затем он ощутил зазубренную кромку разрывающего все на своем пути взрыва недоверия.
Но потом случилось нечто, затупившее эту кромку и заставившее ее многократно свернуться в складки, оставив на этом месте лишь шов, рубец и, наконец, шрам. После этого, как бы сложно им ни приходилось, фундамент их отношений более не подвергался сомнениям. Они заслужили доверие друг друга, и теперь эта связь была незыблемой.
Он углубился во тьму, пытаясь понять. Куда бы он ни пошел, свет направился бы следом за ним, и его задача состояла в том, чтобы пройти как можно больше переулков, прежде чем развеется сон.
Но на этот раз тьма не расступилась. Обескураженный, он наощупь двигался вперед. Они сблизились, как никогда прежде – в этом он был уверен так же, как и во всем, что знал. Но почему же тогда он чувствовал себя так, будто бродил наугад по комнатам в замке Синей бороды, и меньше всего ему хотелось обнаружить в своих руках фонарь?