По сравнению с Ганимед-Центром база Копёр была довольно небольшой и отличалась спартанской обстановкой, что заметно ограничивало доступное жилье и инфраструктуру. В течение нескольких дней, которые ганимейские эксперты провели за более тщательным изучением корабля, представители обеих расы стали пересекаться гораздо свободнее, чем раньше, и постепенно начали лучше узнавать друг друга. Хант решил извлечь из этого максимум пользы, чтобы понаблюдать за инопланетянами вблизи и глубже постичь их образ мыслей и темперамент.
Он уже знал, что их самым заметным отличием от землян было полное непонимание самой идеи войны и умышленного насилия в любом его проявлении. За время пребывания на Копре он постепенно начал связывать эту особенность с одним общим фактором, который стал замечать в каждом из пришельцев – некой чертой, которая, как он решил, указывала на фундаментальное отличие ганимейского образа мышления. Ни разу он не заметил в пришельцах хоть какой-то намек на агрессию. Казалось, что они никогда не спорят, не выказывают нетерпения и что их попросту невозможно вывести из себя. Само по себе это не вызвало у Ханта чрезмерного удивления; от представителей высокоразвитой, цивилизованной расы он другого и не ждал. Что его по-настоящему поразило, так это полное отсутствие эмоциональных черт, которые могли бы дать подобным инстинктам социально приемлемую разрядку. В них не было ни духа конкуренции, ни чувства соперничества – даже в тех безобидных, ненавязчивых, дружеских проявлениях, которые люди считают частью самой жизни, а зачастую еще и получают от них удовольствие.
Ганимейцам был незнаком страх потерять лицо. Если кого-то из них уличали в ошибке, он с легкостью принимал этот факт; если же, напротив, оказывался прав, то не чувствовал какого-то особенного удовлетворения. Он мог молча стоять, наблюдая, как другой ганимеец выполняет работу, которую сам он мог сделать лучше – что было не под силу большинству землян. В противоположной ситуации он бы давно попросил помочь. Ганимейцы никогда не проявляли высокомерия, властности или пренебрежения, но при этом никогда не выказывали скромности, не заискивали и не искали оправдания; в их поведении не было ни стремления запугивать, ни намеков на то, что запугивают их самих. Ни в их собственных словах и поступках, ни в поступках других по отношению к ним, не было ничего, что могло бы указывать на инстинктивное стремление к статусу или превосходству. По мнению многих психологов, этот аспект социального поведения людей представлял собой совокупность заместительных ритуалов, которые позволяли высвобождать природную агрессию, подавляемую нормами человеческого общежития. Если это действительно было так, то собственные наблюдения вели Ханта к единственно возможному выводу: по какой-то причине эти инстинкты напрочь отсутствовали у ганимейцев.
Все это отнюдь не делало их расой холодных и безэмоциональных существ. Их реакция на гибель Минервы ясно дала понять, что инопланетяне были сердечными, дружелюбными и глубоко сентиментальными – порой до такой степени, что земляне “старой закалки” могли счесть это попросту неприличным. Они обладали развитым, хотя весьма тонким и замысловатым чувством юмора, который проявлялся и в базовом устройстве ЗОРАКа. Кроме того, как заметила Шилохин, ганимейцы отличались осторожностью, но вовсе не робостью – просто им было свойственно заранее обдумывать каждый ход и каждое решение. Приступая к любому делу, они всегда заранее знали, чего пытаются добиться, с какой целью, какими средствами и что будут делать, если не оправдаются их ожидания. От катастрофы на Искарисе среднестатистический инженер-землянин был просто отмахнулся, посчитав ее одной из тех попыток, которые лучше либо забыть, либо повторить в надежде на большее везение; для ганимейцев же подобный инцидент был непростительной ошибкой, с которой они до конца не смирились даже спустя двадцать лет.
Хант видел в них гордую и величественную расу, умеренную в речах и благородную в поступках, но в глубине души – общительную и дружелюбную. В них не было ни капли недоверия и мнительности насчет чужаков – что совершенно нетипично для большинства земных культур. Они были тихими, сдержанными, уверенными в себе, но превыше всего – рациональными. Однажды в баре Данчеккер сказал Ханту: “Если бы Вселенная сошла с ума и взорвала саму себя, ганимейцы бы непременно оказались на месте происшествия, чтобы снова собрать ее по кусочкам”.
Бар на базе Копер стал настоящим средоточием социальной активности, развернувшейся между небольшой группой ганимейцев и землянами. Каждый вечер после ужина туда, по одиночке и парами, начинали стекаться представители обеих рас, пока комната не заполнялась до предела, и каждый квадратный метр горизонтальной поверхности – включая и пол – оказывался занят одним из развалившихся тел или завален стаканами. Разговоры перескакивали с предмета на предмет, охватывая все возможные темы, и обычно затягивались до раннего утра; да и чем еще было заняться после работы на Копре тем, кто не был расположен к одиночеству и приватности?
Ганимейцы выработали стойкое пристрастие к шотландскому виски, который они предпочитали пить не разбавленным и поглощали в огромных количествах. Взамен они привезли с Шапирона выпивку собственного приготовления. Несколько землян, решивших опробовать напиток, описали его как довольно приятный, согревающий, немного сладкий… и до одури крепкий, что, впрочем, проявлялось не сразу, а лишь спустя пару часов после употребления. Те, кто усвоили это на горьком опыте, окрестили его ГБЗД – Ганимейской Бомбой Замедленного Действия.
Именно в один из таких вечером Хант решил напрямую затронуть тему, которая уже давно беспокоила многих землян. Помимо Шилохин здесь был Мончар, старший помощник Гарута, и еще четверо ганимейцев; со стороны землян – Данчеккер, инженер-электроник Винс Каризан и еще с полдюжины человек.
– Некоторых из нас волнует один вопрос, – сказал он, уже успев оценить склонность ганимейцев к прямоте. – Вы должны понимать, что теперь, когда среди нас есть люди, которые могут рассказать о Земле из далекого прошлого, у землян есть целая масса вопросов, но вы, похоже, избегаете любых разговоров на эту тему. Почему? – Вопрос поддержало несколько приглушенных голосов в разных частях бара. Ганимейцы вновь показались смущенными и переглянулись, будто надеясь, что кто-то из них возьмет инициативу на себя.
– Мы очень мало знаем о вашем мире, – наконец, ответила Шилохин. – Это весьма деликатный вопрос. Ваша культура и история не имеет ничего общего с нашей… – Она изобразила ганимейский жест, аналогичный пожиманию плечами. – Обычаи, ценности, манеры… общепринятые способы выражения мыслей. Мы бы не хотели оскорбить кого-то из вас, сказав по незнанию что-нибудь не то, поэтому стараемся избегать этой темы.
Землян этот ответ почему-то не убедил.
– Мы все уверены, что на то есть и более глубокая причина, – без обиняков заявил Хант. – Все, кто находится в этой комнате, может, и имеют разное происхождение, но прежде всего мы ученые. Наша вотчина – истина, и нам не пристало отворачиваться от фактов. Это неформальная встреча, и сейчас мы уже хорошо знакомы друг с другом. Мы бы хотели от вас откровенности. Нам любопытно.
Воздух ощущалось напряженное ожидание. Шилохин снова посмотрела на Мончара, который ответил молчаливым согласием. Не спеша допив свой напиток, она собралась с мыслями, а затем перевела взгляд на собравшихся.
– Что ж, хорошо. Возможно, вы правы и будет лучше, если между нами не останется секретов. Между закономерностями естественного отбора, которые имели место в нашем и вашем мирах, было одно важное отличие: на Минерве не существовало хищников. – Она сделала паузу, будто ожидая ответной реакции, но земляне продолжали сидеть молча; Шилохин явно собиралась сказать что-то еще. Она почувствовала внезапную волну облегчения. Возможно, ганимейцы и правда чересчур опасались возможной реакции этих непредсказуемых и склонных к насилию карликов.
– Хотите верьте, хотите нет, но в основе этой особенности лежит разница в удаленности наших планет от Солнца. Жизнь на Минерве смогла развиться, лишь благодаря уже известному вам парниковому эффекту, – пояснила она. – И даже с ним на планете было довольно холодно – особенно по сравнению с Землей.
– Тем не менее, именно парниковый эффект поддерживал минервианские океаны в жидком состоянии, и жизнь, как и на Земле, впервые возникла там на морском мелководье. Условия на планете гораздо хуже способствовали развитию высших форм жизни, нежели на Земле; процесс эволюции шел сравнительно медленно.
– Однако разумная жизнь появилась на Минерве гораздо раньше, чем на Земле, – возразил кто-то. – Как-то это странно.
– Лишь благодаря тому, что Минерва находилась дальше от Солнца и быстрее остыла, – ответила Шилохин. – Другими словами, у минервианской жизни была фора.
– Допустим.
Она продолжила. – Поначалу процесс эволюции на обеих планетах был удивительно схож. Образование сложных белков со временем привело к появлению самореплицирующихся молекул, впоследствии заложивших основу для формирования живых клеток. Первыми стали одноклеточные организмы, затем – колонии клеток, а после – многоклеточные существа с элементами специализации – и все они представляли собой вариации одной и той же базовой формы морской жизни.
– Точкой расхождения, ознаменовавшей разделение на две эволюционных линии, обусловленных доминирующими условиями на каждой из планет, стало появление морских позвоночных рыб. Этот момент стал началом своеобразного плато: движение в сторону более высокоразвитых форм было остановлено, пока обитатели Минервы не нашли решение одной фундаментальной проблемы, совершенно неведомой их земным собратьям. И объяснялось это всего-навсего более холодным климатом.
– Видите ли, по мере совершенствования минервианских рыб, оптимизации физиологических процессов и прогресса в развитии внутренних органов росла и потребность в кислороде. Но из-за низкой температуры эта потребность и без того была довольно высока. Примитивные системы циркуляции первых минервианских рыб не могли справиться с двойной нагрузкой: переносить достаточно кислорода к тканям, одновременно забирая токсины и отходы жизнедеятельности – во всяком случае это явно не способствовало развитию более сложных форм жизни.
Шилохин снова сделала паузу, предлагая собравшимся задать вопросы. Но слушатели были слишком заинтригованы, чтобы прерывать ее историю в такой момент.
– Как всегда бывает в подобных случаях, – продолжила она, – Природа попыталась найти решение проблемы, перепробовав множество вариантов. Самым успешным из ее экспериментов оказалась вторичная система циркуляции, которая развивалась параллельно с основной, обеспечивая распределение нагрузки за счет полного дублирования разветвленной сети сосудов и протоков; в итоге функции первичной системы сосредоточились на кровообращении и доставке кислорода, в то время как вторичная взяла на себя задачу выведения токсинов.
– Как необычно! – не удержался Данчеккер.
– Полагаю, что да, если судить по привычным для вас вещам, профессор.
– Один вопрос: как разные вещества попадали в нужную систему циркуляции и как ее покидали?
– При помощи осмотических мембран. Вы прямо сейчас хотите узнать подробности?
– Нет, эм, благодарю. – Данчеккер поднял руку. – С этим можно подождать. Пожалуйста, продолжайте.
– Отлично. Так вот, после того, как базовое строение этих систем достаточно усовершенствовалось и закрепилось в популяции, стала возможной и дальнейшая эволюция в сторону более развитых видов. Появлялись мутации, внешняя среда действовала согласно принципам отбора, и жизнь в минервианских морях начала становиться все более разнообразной, ветвясь на множество специализированных видов. Вполне ожидаемо, что спустя какое-то время на планете возник целый ряд хищников…
– Вы же говорили, что их не было, – возразил чей-то голос.
– Они исчезли позже. Сейчас я говорю о глубокой древности.
– Понятно.
– Прекрасно. Итак, на эволюционную сцену вышли плотоядные рыбы, и Природа – опять же, как и следовало ожидать, – озадачилась поиском защитных механизмов для их жертв. И вот тогда рыбы, которые обзавелись двойной системой циркуляции – и которые благодаря этому уже находились на более высокой ступени развития – обнаружили крайне эффективный метод защиты: две системы стали полностью изолированными друг от друга, а концентрация токсинов во вторичной выросла до летальных доз. Проще говоря, они стали ядовитыми. Благодаря изолированности систем яд из вторичной системы не мог попасть в кровоток. Ведь это, по понятным причинам, убило бы и их хозяина.
Что-то заставило Каризана нахмуриться. Он встретился с ней взглядом и жестом попросил задержать разговор на этом моменте.
– У меня есть сомнения, что этот метод может дать хоть какую-то защиту, – сказал он. – Какая польза травить хищника после того, как он тебя съел? Действовать нужно раньше, не так ли?
– В случае особи, которой не повезло столкнуться с хищником, еще не наученным горьким опытом, вы безусловно правы, – согласилась она. – Но не забывайте, что в отношении особей Природа может быть довольно расточительной; важно лишь сохранение вида в целом. И если задуматься, то выживание конкретного вида вполне может зависеть от наличия или отсутствия устоявшейся породы хищников, предпочитающих их в качестве пищи. В ситуации, которую я описала, появление таких хищников было попросту невозможным; если бы подобная склонность появилась у вида, благодаря новой мутации, хищник бы быстро изжил себя при первой же попытке реализовать свои инстинкты. У таких особей не было ни шанса передать свои признаки потомкам, а значит, в последующих поколения их особенности бы попросту не закрепились.
– И дело не только в этом, – добавил один из биологов КСООН. – Молодые животные обычно подражают пищевому поведению своих родителей – во всяком случае, на Земле. Если это справедливо и для Минервы, то молодняк, которому повезло родиться, в основной массе стал бы перенимать привычки родителей, избегавших контакта с ядовитыми животными. И такое поведение бы стало нормой, ведь любой мутант, который действовал иначе, просто бы не прожил достаточно долго, чтобы самому стать родителем.
– Нечто подобное встречается, к примеру, у земных насекомых, – вмешался Данчеккер. – Некоторые виды, будучи совершенно безобидными, имитируют раскрасу ос и пчел. И другие животные их не трогают – принцип здесь тот же самый.
– Что ж, в этом есть своя логика. – Каризан жестом попросил Шилохин продолжить рассказ.
– Так морские животные Минервы разделились на три обширных семейства: плотоядные; неядовитые растительноядные, специализировавшиеся на альтернативных механизмах защиты; и ядовитые растительноядные, которые располагали самой эффективной защитой от хищников и могли свободно развиваться, изначально имея фору в виде более прогрессивного и привилегированного строения.
– Значит, это никак не повлияло на их устойчивость к холоду? – спросил кто-то.
– Нет, у этих видов вторичная система продолжала, как и раньше, выполнять свою первоначальную функцию. Как я и сказала, разница заключалась лишь в том, что концентрация токсинов в ней сильно возросла, а сама система была полностью изолирована от первичной.
– Ясно.
– Отлично. Так вот, двум типам хищников нужно было чем-то питаться, и тогда они стали конкурировать между собой за доступные ресурсы: растения, рудиментарных позвоночных, водорастворимую органику и так далее. Но на Минерве было холодно, и подобная пища не встречалась там в избытке – явно не в таких количествах, как на Земле. Ядовитые животные имели преимущество и постепенно вытеснили своих конкурентов. Численность неядовитых растительноядных видов снижалась, а поскольку они служили пищей для минервианских хищников, количество и разнообразие хищников падали вместе с ними. В итоге все животные разделились на две группы, которые с тех пор существовали изолированное друг от друга: неядовитые формы мигрировали в океаны, подальше от борьбы за жизнь, а хищники, разумеется, последовали за ними. Со временем эти две группы развились в глубоководную экосистему, которая пришла к собственному равновесию и, наконец, стабилизировалась. Ядовитые же виды принялись вновь осваивать прибрежное мелководье, которое стало их единоличным ареалом; впоследствии именно от них и произошли те самые обитатели суши.
– То есть вы хотите сказать, что все более поздние сухопутные виды унаследовали ту же самую базовую структуру с двойной системой циркуляции? – завороженно спросил Данчеккер. – Что все они были ядовиты?
– Именно, – ответила она. – К тому моменту эта особенность уже стала неотъемлемой частью фундаментального строения животных – как и многие характеристики позвоночных на вашей планете. Впоследствии она добросовестно передавалась из поколения в поколение и по сути оставалась неизменной…
Шилохин умолкла, заметив, что слушатели начали о чем-то удивленно бормотать и перешептываться; мало-помалу публика начала понимать, к чему вели ее объяснения. Наконец, кто-то на задних рядах облек эту мысль в слова.
– Это объясняет то, что вы сказали в начале – почему на Минерве больше никогда не было хищников. Даже если они время от времени возникали сами по себе, у них просто не было шанса закрепиться в экосистеме – в силу самых разных причин, о которых вы нам и рассказали.
– Все верно, – подтвердила она. – Временами на планете действительно могли возникать случайные мутации в пользу хищничества, но, как вы и заметили, сохраниться в популяции они уже не могли. Животные, возникшие на Минерве, были исключительно травоядными. Они не повторяли эволюционные траектории земных видов, поскольку на них действовали другие факторы отбора. Природа не наделила их инстинктами по типу “бей или беги”, ведь им было не с кем бороться и не от кого убегать. У них не развились поведенческие паттерны, основанные на страхе, гневе или агрессии, так как эти эмоции не способствовали их выживанию и, как следствие, не отбирались и не закреплялись в популяции. Среди них не было быстрых бегунов или животных с естественным камуфляжем – просто за неимением хищников, от которых пришлось бы скрываться. Как не было и птиц, ведь этому не способствовал естественный отбор.
– Мурали на корабле! – Ханта вдруг осенило, и он повернулся к Данчеккеру. – Крис, там были не рисунки для детей. Те животные существовали на самом деле!
– Боже правый, Вик. – Профессор раскрыл рот и удивленно заморгал сквозь очки, недоумевая, почему ему в голову не пришла та же мысль. – Ты прав. Конечно… ты абсолютно прав. Как необычно. Их нужно изучить повнимательнее… – Данчеккер, похоже, хотел что-то добавить, но резко осекся, будто его вдруг посетила другая мысль. Он нахмурился и потер лоб, но заговорил лишь после того, как умолк гомон других голосов.
– Прошу прощения, – обратился он, когда затихло всеобщее безумие. – Это не все… Если на планете не было ни одного хищника, что тогда сдерживало численность травоядных? Я не вижу никаких механизмов, которые бы могли поддерживать естественный баланс.
– Я как раз собиралась об этом рассказать, – объяснила Шилохин. – Ответ такой: несчастные случаи. Из-за малейшего пореза или ссадины яд из вторичной системы циркуляции мог попасть в основную. Для животных Минервы большинство таких случайностей заканчивалось смертью. Естественный отбор отдавал предпочтение естественной защите. Виды, отличавшиеся лучшей защитой – с толстой кожей, плотным меховым покровом, чешуйчатой броней и так далее – выживали и умножали свою численность. – Она подняла руку, продемонстрировав крупные ногти и уплотнения на костяшках пальцев, а затем слегка отодвинула ворот рубашки, частично обнажив изящные перекрывающиеся чешуйки, образующие полосу вдоль верхней части плеча. – Многие из пережитков предковой брони до сих пор встречаются в строении современных ганимейцев.
Теперь Хант понимал, почему природа наделила ганимейцев подобным темпераментом. Ведь судя по рассказанной Шилохин истории их происхождения, разум на Минерве зародился не в ответ на потребность в создании оружия или обман потенциальных врагов и жертв, а как способ прогнозирования и предотвращения физических травм. С точки зрения выживания первобытных ганимейцев обучение и передача знаний должны были иметь поистине феноменальную ценность. Осторожность во всех делах, благоразумие и способность анализировать все возможные исходы закреплялись самим механизмом отбора; а торопливость и опрометчивость грозили смертью.
Инстинктивная способность к кооперации и отсутствие агрессии – а разве могло быть иначе при таких прародителях? Скорее всего, у них не было ни малейшего представления ни о жестокой конкуренции – в любых ее проявлениях, – ни о применении силы против соперника; а значит, не было и тех сложных поведенческих паттернов, которые на более поздних и цивилизованных этапах развития общества “обычно” считались приемлемым способом выражения подобных инстинктов. Хант задумался, что вообще следует считать “обычным”. Будто прочитав его мысли, Шилохин дала ответ с точки зрения самих ганимейцев.
– Теперь вы можете представить, как воспринимали окружающий мир первые ганимейские мыслители, когда наше общество только начинало свой путь к цивилизации. Они дивились тому, как Природа, во всей ее безграничной мудрости, установила строгий порядок, которому подчинялись все живые существа: почва кормит растения, а те, в свою очередь, кормят животных. Ганимейцы видели в этом естественный порядок вселенского масштаба.
– Как замысел божественного провидения, – заметил кто-то рядом с баром. – Напоминает религиозные верования.
– Вы правы, – согласилась Шилохин, повернувшись лицом к говорившему. – Религиозные взгляды действительно доминировали в нашей культуре на ранних этапах ганимейской истории. До того, как ганимейцы стали лучше понимать принципы научного знания, недоступные объяснению загадки зачастую приписывались деяниям некой всемогущей сущности… не так уж сильно отличавшейся от вашего Бога. Согласно ранним учениям, естественный порядок живой природы был высшим отражением этой направляющей мудрости. Полагаю, вы бы в этом случае сослались на “Божью волю”.
– Но только не в океанских глубинах, – заметил Хант.
– Что ж, это также неплохо вписывалось в общую картину, – ответила Шилохин. – Первые религиозные мыслители нашей расы видели в этом своеобразную кару. Еще в доисторические времена моря отвергли божественный закон. В наказание преступники были до скончания веков изгнаны в самые глубокие и темные воды океана и больше никогда не видели солнечного света.
Данчеккер наклонился к Ханту и шепнул: “Чем-то напоминает изгнание из Эдема. Любопытная аналогия, не находишь?”
– Ммм… только вместо яблока стейк на косточке, – пробормотал Хант.
Шилохин отвлеклась от объяснений и, подтолкнув стакан вдоль барной стойки, дождалась, пока стюард наполнит его новой порцией. Пока земляне осмысливали ее слова, в комнате стояла тишина. Наконец, сделав глоток напитка, Шилохин продолжила свой рассказ.
– Как видите, для ганимейцев Природа и правда казалась идеальной в своей гармонии и прекрасной в своем совершенстве. Даже создав науку и узнав больше об окружавшей их Вселенной, они ни на секунду не усомнились в вездесущей власти Природы и ее естественного закона – к каким бы звездам их ни привели знания и как бы далеко они ни попытались зайти на пути к бесконечности. Разве была у них причина думать иначе? Они были просто неспособны вообразить другой порядок вещей.
Она ненадолго умолкла и медленно обвела взглядом зал, будто пытаясь оценить окружавшие ее выражения лиц.
– Вы просили меня быть честной, – добавил она, после чего снова сделал паузу. – В кои-то веки, нам удалось воплотить в жизнь мечту, которую наша раса лелеяла в течение многих поколений – выйти в космос и открыть чудеса иных миров. И когда ганимейцы, с их идиллическими убеждениями, наконец, увидели земные джунгли и все неистовство вашего мира, это произвело на них эффект разорвавшейся бомбы. Мы назвали Землю Планетой Кошмаров.